День гудком зовёт Кировский завод,
Он дворцам своим корень.
Хочу воспеть я город свой мастеровой,
Хочу успеть, покуда в силе и живой…


Перед нами Дворец культуры имени И. И. Газа. Место легендарное, помнящее многих и многое, с видом дряхлеющего старика, потерявшего документы на достойную пенсию в девяностые, и вынужденного зарабатывать на старость лет чем придется. Морщины — трещины разъели его стены, как выпавшие зубы не горят ночью буквы на фасаде, кое-где проваливается пол, да и что уж говорить, песочек давно сыпется. Совсем подорвало старческое здоровье строящееся рядом новое метро — земля стала проседать, и чтобы скрыть свои ошибки опыта молодого глупого строительства, легендарного деда обнесли забором — мол это он сам уже того. Даже и обслуживать себя уже не может, ни мусор вывезти, ни убраться. А при этом все еще поет, танцует, да бережет в сердце своем на третьем этаже память — о трех веках российской мощи не только города Санкт-Петербурга — но и страны. Дедушке бы и жить почивать с этой памятью о былых заслугах — но тут вдруг художники приехали — с новыми технологиями, с запросами для элитной современной публики, да всякими своими «художественными аттракционами» — экскаваторами, раскопками мамонта, «техно-поэзией» и прочим. Дед думал, думал, да как выдал по Фрейду «жуткого» — «дом, в котором нечисто», что на четвертый день фестиваля уже никто не знал, как очиститься от странного ощущения, что что-то идет не так.

Но, петербургскому творческому сообществу не привыкать, ему наоборот весь этот мистицизм и разрушение по нраву — в «Шаверме» рядом с ДК Газа, где участникам оплатили еду в день открытия, художник Дмитрий Виленский с радостью заявляет: «Я только что прилетел из Мадрида, как надоело это все выхолощенное искусство, а тут у вас в ДК Газа я прям окунулся в родное, настоящее». Пока арт-группа отвечает на вопрос Чернышевского, во мне задается другой философский: «За что?».

Настоящая грязь, настоящие разрушенные комнаты, настоящие разбитые бутылки из-под виски в композиции «Ветер перемен/музыка ветра» Маши Канторович. А ведь мы как-то уже прожили тридцать лет после лихого времени, очистились, омылись, фестиваль имеет финансирование. Нет, просто подметем осколки, чтобы люди, пробираясь между урнами с переполненным мусором случайно не порезались. Композиция висит у самого входа в правое крыло здания. Обернитесь, — чтобы набрать воздуха для входа, по траве расставлены яркие скульптуры Александра Шишкина-Хокусая. Ну, и пусть он, что называется «подружился» в них с многими авторами, но к ним, я видела, подходили люди — шли усталые после работы с пивом и останавливались. Женщина стояла и курила. Подростки искали свои отражения. Мальчики на велосипедах о чем-то рассуждали…


Нет, я все же не буду пока заходить. Пойду к фонтану Петра Белого из бетонных колец. Петр всегда умеет одним штрихом выразить всю мысль, тонко профессионально — «Русский Эдем». Но только воды у нас нет, Петр, вы ее, пожалуйста, ведром носите из ближайшей стоматологии. И здесь не могу вознестись.


В здание можно зайти только со словами критика Герасименко: «Это пиз**ц». Говорит он мне их прямо в глаза, а я хоть и критику его не очень люблю в этот раз не могу не согласиться, в этот раз даже обнять готова. Ох не за то Москва ругала Урса Фишера, не за то. Отдайте нам в Петербург, мы хоть детям покажем. Я своих привела всего лишь на день. Посмотреть на выкапывание двухголового мамонта. А больше ничего для детей на фестивале публичного искусства не было. Но он и не для детей, наверное, сложно в принципе, распознать ту самую публику, ради которой он. Потому что исследование аудитории — это не забава данного фестиваля, это, пожалуйста, к культурным институциям. Сложно распознать и сам паблик-арт. Я изучаю спецкурс на английском языке в Смольном про public art, но меня кажется, обманывают на нем, показывают какое-то невероятно качественное интернациональное искусство, от которого в душе трепет, объединение, радость. Это где-то в Америке, это где-то в Москве. У меня так же есть два тома фестиваля «Расширение пространства» — художественные практики в городской среде, но это тоже про что-то другое, там даже зачем-то про скульптуры Родена написано. У нас в Петербурге свои тенденции — мы на Cosmoscow петербургскую сцену так и представили — партия мертвых с префомансом «гроб», черные картины Гарт, и даже у галереи Марины Гисич сетка-рабица в тех же серо-мертвых тонах. Наверное, я чего-то не понимаю, выросла в другом контексте, другое образование получала. Но даже в этой статье сложно опираться на философскую литературу и общую историю искусства, потому что мы как-будто не движемся дальше, а с удовольствием продавцов с Удельного рынка, раскладываем свои пережитки перестройки, но позвольте, я видела это в три года, зачем мне видеть то же самое в свои тридцать три?

В последний день фестиваля приехал Евгений Кузьмичев, представитель галереи «Стыд», закрыл глаза и сообщил, что будет менять название — галерея стала мейнстримом.

Стыдно было перед художниками, стыдно было перед публикой, стыдно было перед организаторами, стыдно было перед городом — я даже на время примкнула к художникам «Город Устинов», чтобы находится на их искусственной территории, но больше всего было стыдно перед Кировским Заводом и Путиловым. Смотрела я на его начищенные рельсы, выложенные в зарю русской промышленности, и было мне стыдно.

Хорошая совместная работа была у Саши Браулова, известного своими вышивками русского авангарда и американской художницы Луизы Колдвел — разрушающаяся памятная архитектура Нью-Йорка сшита с разрушающейся архитектурой Санкт-Петербурга. Пожалуй, главная работа восьмого русско-американского фестиваля публичного искусства «Арт-Проспект».